III. Цирк. Страница 1
1 - 2
|
Сыны человеческие уловляются,
Ибо человек не знает своего времени.
Священное писание. |
Осень. Сёра и Синьяк, должно быть, никогда не были столь активны. Каждый на свой лад, разумеется.
Синьяк с головой ушел в общественные дела. В октябре «Группа двадцати» приняла его в свои ряды. «Не бойтесь загружать меня работой в интересах ассоциации», — написал он вскоре Октаву Маусу, передав ему просьбу поблагодарить от его имени членов группы. По настоянию Синьяка независимые художники решили организовать ретроспективный показ произведений Дюбуа-Пилье в рамках своей следующей выставки. Он также с рвением взялся за подготовку ретроспективной экспозиции Ван Гога (как у «Группы двадцати», так и у независимых), хотя и был не очень высокого мнения о его творчестве (голландец, считал он, «интересен лишь своим безумием»). Отметим, между прочим, что эти планы Синьяка, кажется, не слишком вдохновляли Эмиля Бернара: он тоже готовил выставку произведений Ван Гога, негодуя по поводу того, что ему перебежал дорогу ненавистный Синьяк; после смерти Тео ван Гога, последовавшей в январе, он даже станет убеждать его вдову «запретить ретроспективу у независимых» (Джон Ревалд. Позднее Эмиль Бернар присвоит себе славу первого организатора выставки Ван Гога. В действительности планируемая им выставка открылась только через год после ретроспективы у независимых в апреле 1892 г. Она была организована у Ле Барка де Бутвиля).
Что касается Сёра, то он с еще большим пылом продолжал свои эксперименты. Сёра приступил к работе над новой композицией довольно большого размера (высотой метр восемьдесят пять и шириной метр пятьдесят), вновь обратившись к теме движения; теперь речь шла о наезднице, мчащейся по арене цирка Фернандо на глазах у зрителей, заполнивших амфитеатр. В том самом цирке Фернандо, который не раз удостаивался внимания художников: он вдохновлял Ренуара, написавшего «Жонглерш», Дега, создавшего «Лолу»; а года два назад к теме цирка обратился и Тулуз-Лотрек, нарисовав «Наездницу в цирке Фернандо»; и вполне возможно, что речь шла об одной и той же молодой женщине — задорной и нервной рыжеволосой актрисе, которая ради любви стала звездой акробатической верховой езды (См. «Жизнь Тулуз-Лотрека», ч. II, гл. 1.). Композиция этой картины будет такой же, если не более сложной, как композиция «Канкана». Художник прочерчивает на холсте синей краской сетку, с помощью которой он с присущей ему точностью вычислит место и расположение персонажей — их будет более сорока — и деталей фона. Эта композиционная сложность ярко контрастирует с исключительной экономией средств, к которой прибегает Сёра, в частности с преднамеренной бледностью цветовой гаммы; художник ограничивается использованием желтого, красного и синего цветов.
Вечерами он часто отправляется в цирк Фернандо и зарисовывает то наездницу, то мсье Луаяля, то странную шапочку клоуна (он изобразит его со спины на первом плане композиции). Время от времени он берет туда с собой Анграна; во всяком случае, Сёра изобразит своего друга сидящим в цилиндре сразу же за ареной, в первом нижнем ряду амфитеатра, заполненного зрителями.
Ангран, как и тридцатишестилетний уроженец Макона, новоиспеченный адепт неоимпрессионизма Ипполит Птижан, был в числе самых прилежных посетителей мастерской Сёра. Он один из немногих знакомых художника, посвященных в тайну существования если не ребенка, то по крайней мере самой Мадлен Кноблох.
Этой благосклонности удостоился и Птижан. Сёра воспылал дружескими чувствами к бывшему ученику Кабанеля, человеку застенчивому, с кроткими глазами, который, казалось, был напуган жизнью; и для этого, вероятно, имелись основания: будучи сыном коммерсанта, он не без риска пустился в авантюру на поприще искусства, обладая самыми заурядными способностями. Однако недостаточно прослыть известным в своих деревне или квартале — мир огромен, и заставить его признать себя можно лишь чем-то экстраординарным. Ничем не объяснимая тяга к миражам, конечно же более сильная, чем у обычных людей, позволяет отдельным счастливчикам собирать вокруг себя толпу фигурантов, но она же и обрекает ищущих признания людей на горькие разочарования.
Академические пристрастия Птижана должны были бы отдалить от него Сёра. Синьяк, не питавший к нему особых симпатий, осуждал его за «слащавый», «пошлый» рисунок, обладающий «бугротесковой» (он произносил это слово с глубоким отвращением) опрятностью, за «дисгармонию» красок, или «ошибки в сочетаниях цветов»... Но Сёра не придавал большого значения всем этим изъянам. Возможно, неудачи, нелегкая жизнь Птижана, с ее свинцовым, мрачным горизонтом, затрагивали какие-то сокровенные струны его души. Жизнь ведь не без этого, не так ли? Жизнь немилосердная, разрушительная, жестокая... Сколько рук протянулось в слепом порыве к недосягаемым, озаренным светом владениям, куда легко и свободно входят лишь одни хозяева этой благословенной земли.
Набросав на дощечке в треть формата подготовительный и окончательный этюд композиции, Сёра принялся за саму картину (Картина и этюд, а также акварель (клоун и мсье Луаяль) в настоящее время находятся в Лувре). Его охватило странное нетерпение. Учитывая то обстоятельство, что очередная выставка независимых должна открыться в марте, успеет ли он закончить полотно? Весьма прохладный прием, оказанный прошлой весной «Канкану», очевидно, вызывал в нем желание взять реванш. Но можно ли объяснить только этим овладевшую им затаенную пылкость, своего рода горячность, если можно так выразиться в отношении столь уравновешенного существа? Правда, сам Ангран признавался в том, что иногда бывал поражен непривычно возбужденным состоянием своего приятеля.
* * *
«В памяти у меня сохранилось, — писал впоследствии Ангран, — как мы беседовали однажды во второй половине дня в его мастерской, находившейся в переулке. Он работал тогда над «Цирком». Уж не знаю, по какой причине, но я возражал на его замысловатые теоретические высказывания, и от сдвоенных гармонических сочетаний разговор перешел к тройным, за цветом последовали линии, когда, схватив свой табурет, словно это был наглядный предмет, Сёра, по натуре скорее молчаливый и застенчивый, вдруг обрел красноречие, и притом красноречие уверенного в своей правоте человека. Столь внезапное превращение странно поразило меня».
* * *
И Ангран был не единственным, кто обратил на это внимание. Когда кто-нибудь из знакомых заходил к Сёра в мастерскую, почти сразу лее завязывался разговор о дивизионизме, что само по себе не было необычным — неожиданным было другое: стоило обронить какое-либо замечание или задать вопрос, как художник спрыгивал со своей лесенки, приседал на корточки и, взяв в руки мел, начинал что-то чертить, опровергал доводы собеседника, выдвигая свои собственные аргументы, доказывал (Со слов Люси Кутюрье.). Странная нетерпеливость, странная перемена, происшедшая в этом молодом человеке — 2 декабря ему исполнился тридцать один год, — до сих пор всегда замкнутом, а теперь принимавшемся страстно убеждать собеседника, распаляясь и становясь едва ли не болтливым! Но с чем же он так яростно сражался? Со временем, его подгонявшим? Когда наступило первое января нового года, в его распоряжении оставалось не более шестидесяти девяти дней для завершения работы над «Цирком», так как с 10 марта комитет по развеске, членом которого он являлся, должен был приступить к своим обязанностям, и завершить их до открытия выставки независимых 20-го числа того лее месяца. Но что такое время? То, что мы привыкли называть этим словом, лишь неумолимое движение жизни в нас и вне нас. Шестьдесят дней... Пятьдесят пять...
Волны и водовороты бурлящей жизни, движение живых существ... Несколько месяцев назад Максимилиан Люс отбыл вместе с Писсарро в небольшое путешествие по Англии; они рисовали в Лондоне, Хэмптоне, Корте, Кенсингтоне. Сейчас Айе пытался заключить сделку с торговцем картинами, в результате которой Писсарро должен был подняться в ранг главы неоимпрессионизма. Нелепая идея, поскольку для Писсарро больше не существовало неоимпрессионизма. Может быть, ему следовало стать во главе отколовшихся?.. «Мне предстоит приложить немало усилий, чтобы преодолеть трудности, связанные с продажей, — писал он Люсьену. — Впрочем, все эти влияния, — мудро добавлял Писсарро, — приобретаются лишь со временем и помимо твоей воли. Когда обладаешь всем необходимым, чтобы занять такое положение, все идет само собой». Движение живых существ подобно колыханию тростника, колеблемого ветром. Непрекращающееся движение передается от одного создания к другому... Мадлен Кноблох снова беременна...
Литературный символизм достиг зенита своей славы. 2 февраля в здании Научных обществ на улице Дантона Сёра вместе с Синьяком и Фенеоном присутствовал на банкете, который Мореас рискнул дать в свою честь в связи с публикацией «Страстного пилигрима». Пойдя на мировую, Анри де Ренье и Морис Баррес согласились подписать приглашения... Тридцать шесть дней... На этом банкете председательствовал Малларме, торжества проходили в беспорядочном шуме, под нескончаемые тосты. Колеблемые ветром «тростинки» осторожничали, однако поздравляли друг друга, не скупясь на любезности. Баррес с выражением томной скуки на лице окидывал взглядом из-под полуприкрытых век своих сотрапезников: среди них были Жорж Леконт и Одилон Редон, Эмманюель Шабрие и Шарль Морис, Андре Фонтена и Фелисьен Ропс, Кловис Юг и Франсис Вьеле-Гриффен, могучий Лоран Телад и невысокий молодой человек по имени Андре Жид... Гоген, который готовился к поездке в Океанию, разглядывал Сёра и Синьяка. Анри де Ренье слушал Анатоля Франса, а про себя называл его «редкостным занудой». «А нет ли среди нас на этом банкете мсье Бодлера?» — спросил у Гогена его сосед, должно быть не слишком осведомленный в вопросах литературы. — «Да, — не моргнув ответил Гоген, — он здесь, в числе других поэтов. Впрочем, Баррес о нем говорит...» — «О! — простонал сосед, — как я хотел бы, чтобы меня ему представили» (Со слов Анри Мондора). Тут же находился, как всегда бдительно «подстерегая» окружающих, внешне бесстрастный Жюль Ренар, который уже затачивал стрелы — завтра он пустит их на страницах «Дневника» против своих почтенных коллег: в Катула Мендеса («это педерастия в жесте»), Октава Мирбо («тип, напоминающий артиллерийского аджюдана»), Мореаса («волосы у него переходят в усы»), Барреса («студенистый»), некоего дебютанта (он «талантливо жмет руку!»); его убийственных характеристик удостоятся буквально все. «Все эти люди говорят: «Я бунтарь» — с видом старика, довольного тем, что он помочился без особых затруднений». Самое забавное в том, что этот вечер во славу символизма на самом деле ознаменовал собой трещину в движении, а его поборник Жан Мореас, король праздника, вскоре после торжеств отречется от символизма, основав так называемую римскую школу, предполагающую сугубо традиционную версификацию (Мореас, за пять лет до этого опубликовавший в «Фигаро» Манифест символизма, поместил в той же газете 14 сентября 1891 г. Манифест римской школы). Тридцать четыре дня. Тридцать три... Успеет ли Сёра закончить «Цирк»? В субботу, 7 февраля, в Брюсселе откроется очередная экспозиция «Группы двадцати». Сёра послал на выставку «Канкан», четыре из своих гравелинских полотен и две марины, написанные в Кротуа. Синьяк отправился туда, чтобы проследить, как идет подготовка к выставке и, насколько это возможно, взвесить все шансы «нео», в очередной раз столкнувшегося с искусством Гогена. К счастью, неоимпрессионисты оказались внушительно представлены на выставке. Синьяк показал восемь полотен, Ангран — семь, Тео ван Риссельберг — семь, а Вилли Финч со своей стороны выставил не только полотна и рисунки, но и гончарные изделия, созданные им на фаянсовом заводе Бок де Ла Лувьер и раскрашенные по методу дивизионизма. Но и в этом разделе главным их соперником тоже станет Гоген, который отправил в Бельгию две вазы и статую из майолики, а также две полихромные гравюры по дереву «Будьте влюбленными» и «Будьте таинственными», тотчас вызвавшие язвительную тираду Синьяка: «Будьте влюбленными! Будьте таинственными! Будьте символистами. Будьте буланжистами. Будьте всегда хорошо одетыми. Будьте гренадином! Проклятый Гоген! »
Но пресса, обрушив на художников немыслимый поток ругательств, свалит в одну кучу всех этих «невротиков» и «эпилептиков», не делая различий между «жрецом облаточной живописи» Сёра, «одним из сумасшедших мэтров, которые более всего повлияли на развитие «Группы двадцати», и «мастером по изготовлению сабо» Гогеном, «гнусным дилетантом, порок коего навязчивая идея», «художником-порнографом, чье исключительное невежество остается недосягаемым для скульпторов из Форе-Нуар», с одной стороны, и всеми этими Писсарро, Сислеями, Шере (на выставке можно было увидеть многие работы плакатиста), Гийоменами, Филлиже, которые сошлись на этой «пуантилистской вакханалии», — с другой. Газеты и их редакторы, осмелившиеся напечатать такую оголтелую брань, явно переусердствовали: создавалось впечатление, будто присутствуешь при феномене коллективной истерии.
1 - 2
 Купание в Аньере (Жорж Сёра) |  Пудрящаяся женщина (Портрет Мадлен Кноблох) (Ж. Сера) |  Поль Синьяк (фото) |